Борис потапов медвежатник, This browser is not supported
Из квартир забирали только ювелирные украшения и деньги, громоздких вещей не брали. Иннокентий с бледными щеками, Жюли-Жози с поджатым хвостиком-метелкой, Зоя. Podzemnaja Moskva: Russian Language.
Подобная «круговая ответственность» существовала, пожалуй, только в Китае, в царствование Цинь Ши-Хуанди, в III веке до нашей эры, когда серьёзные преступления действительно преступления карались казнью не только самого виновного, но и всех его родственников в трёх поколениях. Чтобы предотвратить это, он решил фиктивно развестись с женой и сумел доказать ей целесообразность такого шага.
Но, оформив развод, они об этом никому не сказали. Эту операцию Иван назвал обеспечением тыла. Последние лучи солнца робко освещали молчаливые домики, обочины тротуаров с зеленеющей между булыжниками травкой, обманчивый мир и покой готовящегося ко сну московского захолустья. Он шёл к своему бывшему сослуживцу Лениусу, хотевшему познакомить его со своей подругой Ириной. Лениус жил далеко не по-московски. Помимо комнаты в отдельной квартире на Петровке, где жила его мать и старшая сестра с мужем, где был особый замкнутый культурный мирок, насыщенный театральными и литературными интересами, он снимал небольшую прилично обставленную комнату в районе Арбата.
Вся эта семья приехала из Риги около года, и Лениус несколько лет работал с Иваном. Но за последние три года они встречались лишь изредка, так как Алесей перешёл в другой Наркомат. Происходил он из остзейских дворян, ведших свой род от крестоносцев, окончил Рижский университет, специализировался по экономике мирового хозяйства, хорошо владел немецким и английским.
Внешний облик его был приятен: сухощавый, сероглазый, рыжеватый блондин, с слегка вкрадчивыми манерами и тихим голосом. На висках и макушке волосы у него поредели, намечались залысины не «от чужих ли подушек»? Очки в тонкой роговой оправе были на нём незаметны, так они гармонировали со всем его видом.
Он умел хорошо и спокойно говорить на различные темы, высказывал при этом свои собственные мысли, что к тому времени стало опасно. Говорил [Говорили?
Ирина оказалась стройной и красивой брюнеткой. После обмена приветствиями она оглядела накрытый в середине комнаты стол и сказала: «А у Лениуса есть опыт в сервировке. Напрасно говорят, что мужчины не способны к домашнему хозяйству». Действительно, в убранстве стола сказался Лениус — европейцем: набор рюмок перед каждым прибором, узких, ликёрно-коньячных, пузатых — под водку, лафитнички для вина, фужеры для пива и даже… букетики фиалок. Всё это было непривычным, вернее, от всего этого граждане СССР давно отвыкли.
У Ивана мелькали странные мысли: ведь всё это из старого рижского добра, которое не успели спустить в Торгсинах, а девяноста девять процентов наших сограждан не знает назначения всех этих рюмок и не умеет пользоваться салфетками, а старенькой маме придётся стирать салфетки и чистить мелом серебряные ложки, ножи и вилки… На замечание Ирины Лениус ответил: «Мне, старому холостяку, приходится, как вам известно, самому хозяйничать; если нужно, я любой обед приготовлю».
И обращаясь к Ивану, спросил: «Какие новости в вашем Наркомате? Полная растерянность, аресты продолжаются. Позавчера, возвращаясь с работы, я встретил около нашего дома Барабаша. В последнее время он был начальником финансового управления Наркомата. Как начальник управления, я финансировал строительство дачи Сокольникова, его недавно назначили в наш Наркомат заместителем наркома. Я его лично не знал, не считая двух-трёх служебных разговоров. Все мои действия были вполне законны, исходили из прямых распоряжений наркома.
Но Сокольников арестован, а меня обвиняют в том, что я финансировал строительство дачи врага народа, значит, был с ним связан. Чувствую, что это добром не кончится. Рассказывайте лучше анекдоты». Знаете ли вы, какая разница между дипломатом и девушкой?.. Ну раз не знаете вы, тогда первую рюмку за дам, и слушайте. Дело в том, что после революции связь между русской землёй и небом нарушилась, и Господь Саваоф забеспокоился: что там творится в России? Решил послать гонца, проверить. Ну кого же?
Пожалуй, Луку: он евангелист, человек письменный, должен понять, что к чему. Полетел Лука. Нарком Моисей Петров. Ободрённый смехом своей микроаудитории, Иван продолжал: «Мне вспомнился трагикомический случай из жизни мадемуазель Марс, известный со слов камер-лакея Наполеона.
А в частной жизни он был скромен, и апартаменты его состояли из кабинета и приёмной. Разумеется, в назначенное время Марс явилась, и камер-лакей усадил её в приёмной. Император работал у себя в кабинете. Прошло с полчаса, Марс звонком вызвала камер-лакея и попросила его доложить императору, что ей холодно.
Спрашиваю: ну, видел, есть новые анекдоты? Какое сходство между океаном и Советской властью? Его приписывают Карлу Радеку. А ответ гласит: большие горизонты, тошнит, а деваться некуда. Как это Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков и другие соратники Ленина, более десяти лет возглавлявшие наше правительство и Коминтерн, вдруг оказались шпионами, изменниками Родины, врагами народа? Ведь все они признали себя виновными в этих чудовищных преступлениях. Впрочем, не все. Может быть, им обещали за это жизнь?
Нет, на это они не пошли бы. Вернее, их накачивали наркотиками и подвергали гипнозу. Правду, может быть, узнают будущие поколения, только узнают ли? Но большинство народа отвергло эти дикие обвинения.
Такова сила печатного слова». Это большинство не способно мыслить и в пределах, не затрагивающих его личного, шкурного благополучия, воспринимает на веру то, что ему внушают; и из этого же большинства выделяются ортодоксы, наиболее яростные приверженцы данного учения, люди поистине страшные, готовые на всё, что способствует принятой ими доктрине. Ко второй категории относятся те, кто в той или иной степени сомневаются в правильности происходящего, и таких тоже немало, но сейчас они вынуждены молчать в тряпочку.
За последние годы множатся, как поганки на тучной почве, [те, кто готов] в зависимости от обстановки высказывать с убеждённым видом диаметрально противоположные мнения, от которых иногда зависит жизнь многих людей. Мне пришлось несколько раз встречаться с ним в годах, при разработке проекта строительства Дворца техники, который был впоследствии в некоторой мере осуществлён как ВДНХ.
Он тогда уже был в опале, работал членом Наркомтяжпрома. Известно, например, что у гильотины Дантон хотел поцеловать Демулена, которого он считал своим идейным крестником. Палач помешал этому! А каково нам, женщинам? За что заключают в режимные лагеря женщин, жён арестованных и расстрелянных?
Установили даже особую категорию — «ЧСИРы», «члены семей изменников Родины», и принадлежность к этой категории достаточна, чтобы без суда и следствия быть оторванной от жизни и на многие годы попасть в нечеловеческие условия. А шестнадцатилетняя Розочка В. После ареста отца и матери она бросилась под трамвай. А мои подруги, девчурка Соня Лурье и диктор Тамара Ч.? Жених Сони, лётчик, вернулся из Испании, он был ранен, награждён орденом Красного Знамени, они должны были на днях пожениться, а неделю назад его арестовали.
Тамара жила только своим Димкой, там была большая любовь, а его неизвестно за что забрали. Посмотрели бы вы на Тамару! Она совсем почернела. Нет, к чёрту всё! Давайте пить водку! Подчиняясь этому, Лениус поднял рюмку; как радушный хозяин, решил разрядить атмосферу: «Вы знаете, какими эпиграммами обменялись Демьян Бедный и Луначарский?.. В таком случае следует рассказать, но заранее прошу извинить за сильные выражения.
После постановки пьесы «Бархат и лохмотья» Демьян написал в адрес Анатолия Васильевича:. Возможно, что эпиграмма Демьяна явилась отголоском то ли сплетни, то ли истинного случая, суть которого заключалась в том, что на одном рауте, когда Анатолий Васильевич был нашим послом в Париже, на Розанель были великолепные бриллианты, [и] какая-то газетка разразилась статьёй, что жёны советских дипломатов стали носить бриллианты.
Луначарский ответил, что это были стразы. Но ювелирная фирма, в свою очередь, заявила, что стразами они не торгуют и Луначарскому были проданы камни чистой воды». И надо признать, что Луначарский превзошёл Демьяна», — подала реплику Ирина. Первый хорошо выразил в году наш известный поэт, сказавший:. Второй вполне умещается в небезызвестной фразе: «Как бы чего не вышло». Вы понимаете, что при обилии у нас всяких литфаков всегда найдутся юноши и не юноши, жаждущие всеми фибрами души и материальных благ, и славы, и известности за счёт чего угодно, а проще всего — за счёт безграничного оптимизма.
А на самом деле существует один основной принцип: нельзя писать по заказу. Писать можно лишь то, что волнует душу автора, захватывает его, — и обязательно правдиво, без фальши, без подтасовок. А что значительного создали в нашей литературе за двадцать лет? Для двадцати лет и при таком изобилии писателей, которые у нас развелись, — маловато. Это нужно такому читателю? Или, действительно, поучающая литература, заставляющая мыслить, восторгаться, негодовать, переживать, как это свойственно Льву Толстому, Достоевскому, Лескову, Короленко, Чехову, или развлекательные произведения — детективы, фантазии, о зверях и зверушках, о природе — смотря по вкусу?
Да ещё написанный корявым языком, особенно первое издание. Кроме отрицательных эмоций — ничего. И недаром Маяковский ошельмовал эту галиматью! Не хватает только поэм о гайке! И беда в том, что молодой неискушённый читатель, которому всё время подсовывают такое чтиво, привыкает к этой бессмысленной жвачке, постепенно оболванивается.
Бесспорно, очень талантлив Паустовский, но когда я вспоминаю о нём, мне всегда представляется лебедь с подрезанными крыльями. Он честен, множить халтуру не хочет, а писать от души нельзя, всё равно Главлит не пропустит, да и опасно, могут вконец затравить.
В сравнении с нашей действительностью это какая-то мышиная возня. И посмотрев эту вещь, не хочешь больше в театр. Не нужны нам бумажные страсти, когда реальных хватает с избытком. А что творится в поэзии? Много юродства, бездарности, а главное — недоделок. Дальше Пушкина и Блока мы не только не пошли, но они остаются недосягаемыми.
Маяковский, конечно, силён, силён как публицист-агитатор. Далеко не все признают такую поэзию, и даже Ленин сказал, что он не считает себя специалистом в этой области, он Маяковского не понимает. Для меня он не только поэт-трибун, но и ранний Маяковский, всеми силами тянувшийся к известности, бивший на сверхчитательность.
Позднейший Маяковский дал чеканный и сильный стих, дал острую политическую сатиру, и самоубийство его остаётся для меня загадкой. Не такой он был человек, чтобы скиснуть от любовных эмоций. Ясно, что причина здесь в каком-то разладе с нашей действительностью. Очень талантлив и искренен был Сергей Есенин, но ведь он не расцвёл, предпочёл расстаться с жизнью. Если б он крепко трудился, то стал бы первоклассным поэтом.
Отсюда и предчувствие неизбежного близкого конца, необходимости выйти из жизни. Но уже пора. И под занавес мне хочется сказать его словами:. Солнечным утром 7 июня года Иван возвращался с дачи, из Болшева. Поднимаясь из метро «Кировская», чтобы пересесть на автобус, он ощутил необычайный прилив сил, какую-то особую живящую бодрость.
И тут сама собою пришла непрошеная мысль: не к добру так ликует душа, сегодня меня заберут. Такие предчувствия бывают в жизни у многих. Не берусь судить, что это — работа подсознания или нечто другое.
Но основания для такого предчувствия, конечно, были. За последний год изъяли из жизни многих хорошо известных ему людей, с которыми он работал. Арестовывали за «принадлежность» к правой оппозиции Данишевского и Сырцова, а они ведь были подлинными большевиками-ленинцами. Арестовали Петра Иваневича Аксёнова, кадрового рабочего, чудом выжившего в году на острове смерти Мудъюге под Архангельском , несколько лет проработавшего в Лондоне председателем Русского лесного агентства.
Говорят, что одним из пунктов обвинения было: почему ты, подлец, выжил на Мудъюге?! Арестовали Краевского, который, по его словам, до года был другом Троцкого, но потом полностью порвал с троцкизмом, о чём он говорил, бия себя в грудь, на партийном собрании после убийства Кирова. Арестовали ещё несколько десятков значительных и совсем не значительных работников, хорошо известных Ивану.
Несмотря на предвестники конца придирки, перевод на менее ответственную работу, стена, возникавшая между впадавшими в опалу и подхалимами всех рангов , многие из этих людей, в частности Данишевский и Сырцов, как во время партийной чистки года, так и после вели себя очень достойно.
Но некоторые теряли лицо. Краевский, например, из импозантного важного бахвала «Я поехал в Париж… Я блестяще провёл переговоры… Я добился большого успеха» в предчувствии конца превратился в «бедного Борю»: он весь как-то съёжился, потерял свой барственный вид, стал без нужды заискивать. Но ведь надо учесть и то, что после убойной расправы с левой и правой оппозицией такие крупные работники, как Данишевский и Сырцов и тот же Краевский отчётливо понимали, к чему в [этих] условиях ведёт опала.
Ожидать со дня на день, что ты попадёшь в мышеловку, что тебя физически уничтожат, уничтожат без всяких юридических и моральных оснований — так, походя, как гибнут букашки под ногой человека, — это очень тяжёлая доля. Расстрелян Реабилитирован Кстати, тогда денежных надбавок за степени не давали. До этого он руководил планово-экономическим управлением Экспортлеса, Иван был его заместителем, у них сохранились приятельские отношения.
Его должны были назначить членом президиума и заместителем председателя Госплана, и он предложил Ивану занять место начальника лесного сектора. Запомнился Ивану длительный разговор со Смирновым; в частности, тот спросил, не участвовал ли Иван в оппозициях, и на его ответ, что «к оппозициям не причастен», с улыбкой повторил: «… Не причастен…» и негромко рассмеялся. Разговор закончился тем, что он принял кандидатуру Ивана и распорядился о соответствующем оформлении.
Но не успели ещё Ивана оформить, как и Смирнов, и Солдатов были арестованы. Вот это-то и означало, что «снаряды падают всё ближе». Но предполагать, что его арестуют сегодня, не было никаких оснований.
Ни особого наблюдения за собою, ни вакуума вокруг себя он не ощущал, а все чувства в тот период были обострены. И вот вечером 7 июня он был один у себя на Лесной, пил чай [и] думал о том, что вот он твёрдо верил в близкое торжество социализма, а действительность влечёт нашу страну совсем в другую сторону.
Он даже принимал пресловутую формулу «лес рубят — щепки летят», но он уже понял, что речь идёт не о щепках, а о самом лесе. Действительно, принудительная коллективизация, ликвидация «кулачества», безграмотное бюрократическое руководство сельским хозяйством — всё это означало полный разгром деревни, преподносимый как «Головокружение от успехов». Какие уж тут успехи! Это было изнасилованием нашего крестьянства, изнасилованием всей нашей экономики во имя отвлечённой волюнтаристской схемы.
И провозглашать это как успехи мог только человек, безнадёжно ослеплённый принятой им схемой. Говорили о трагической альтернативе: либо Сталин был болен тяжёлой формой шизофрении, либо он сознательно проводил курс на развал, на обескровливание всей страны. Tertium non datur. Всемирная история, изд. Академии наук СССр, 19… г. Вероятно, нет необходимости видеть в Сталине душевнобольного или второе издание Азефа. Сын сапожника, человек из некультурной грузинской семьи, он бесспорно отличался двумя главными свойствами: звериной жестокостью и необычайным самомнением явно грузинская черта.
В его становлении можно различить три этапа. Первый, до года, когда он был на десятых ролях и ни в какой области не мог соперничать с Лениным и его ближайшими соратниками — Троцким, Бухариным, Зиновьевым, Каменевым, Рыковым и другими. Пред смертью Ленина он занял пост секретаря ЦК — очевидно, опасались [больше] друг друга, чем этого мало кому известного грузина.
И хотя в своём политическом «завещании» Ленин прямо указал, что оставлять его на этом посту не следует, его, конечно, по той же причине всё же оставили, не подозревая, к какой трагедии для всех участников этого «компромисса» и для всего русского народа [приведёт] это нарушение указания Ленина.
До года Сталин успел упрочить своё положение, расправиться кое с кем из слишком беспокойных или опасных лидеров «Рабочая оппозиция», Троцкий, Фрунзе , перестроить «левых» и «правых».
В области экономики этот «мастер готовить острые блюда» определение Ленина форсировал ликвидацию нэпа, развитие тяжёлой индустрии и сплошную коллективизацию, то есть развал сельского хозяйства, не понимая того, что индустрия, не опирающаяся на развитие сельского хозяйства, будет однобокой, экономика будет порочной, лишённой перспектив, необороноспособной и отнюдь не отвечающей интересам народа. После года он стал по существу диктатором. Все, кого он считал опасными для себя лично, уничтожались Киров, Зиновьев, Каменев, Бухарин, Рыков, Крестинский и многие другие.
В течение нескольких лет сложился «культ Сталина», основанный на беспринципности и подхалимстве больших и малых руководителей и на массовом психозе, охватившем некоторую часть «простых людей» особенно склонных к истерии. Поразительно, что в XX веке мы явились свидетелями трёх аналогичных явлений: культа Сталина, культа Гитлера и культа «Председателя Мао». И ещё поразительнее, что если в отношении России и Китая это можно объяснить культурной отсталостью, то и такая относительно более культурная страна как Германия может в наши дни, как и во времена флагеллантов, стать ареной массового психоза.
Обо всём этом думал Иван, лёжа на своей кровати, думал, дремал, ждал. Проходила бессонная ночь, наступил рассвет. И вот в третьем часу тишину нарушил топот ног по лестничной клетке. Шаги приближались, становились всё отчётливее и замерли на площадке. Иван весь напрягся. Всё остальное шло по известной программе.
Началось неизбежное. После продолжительных звонков в дверь стали стучать кулаками. Иван не торопился, торопиться было не к чему. В одних трусах и майке подошёл к двери, спросил: «Кто там? С таким же успехом могли сказать «Проверка документов», «Вам срочная телеграмма» или ещё что-либо в этом роде.
Ложь настолько пропитала нашу действительность, что к общепринятой формуле «Именем Закона» не прибегали. Да и сами знали, что творили беззаконие. В небольшой передней возникли два сухощавых Субъекта [так в машинописи] в кепочках и в коротких коричневых плащах, из-под которых виднелись красные петлицы [? У него была хорошая дружная семья, а сам он был большим тружеником. Поддерживал двор и свой участок в образцовом порядке в отличие от современных московских дворников.
В годы он неизменно присутствовал при обысках в доме, где проживал Иван. За этот период в этом доме более чем в сорока квартирах из шестидесяти были произведены аресты.
В конце концов, арестовали и Логинова; освобождён он был примерно в году, уже стариком, и вскоре после этого умер. Низенький вертлявый субъект с чёрными усиками щёткой сходу спросил: «Оружие есть? До этого в течение многих лет у Ивана был наган и, естественно, разрешение на его хранение и ношение. Увидев в протянутой руке пистолет, вертлявый поспешил схватить его, и Иван заметил, как с лица его тотчас же исчезло напряжённое беспокойное выражение, а второй субчик вынул руку из кармана.
Ведь бывали случаи, когда при подобной ситуации раздавались выстрелы и непрошеный гость получал порцию свинца. Ивану предъявили ордер на арест, и начался очень поверхностный обыск или «шмон» — с конца тридцатых годов блатной термин прочно вошёл в быт. Несомненно, в соответствии с инструкцией забрали изданную недавно с явно провокационной целью книжку Лиона Фейхтвангера «Москва — » в которой была, между прочим глава «Сто тысяч портретов человека с усами» и, по неграмотности, несколько брошюр, изданных Политиздатом.
Забрали также дюжины полторы оставшихся от отца Ивана «запрещённых» открыток и фотоснимков, нелегально выпущенных в годах. Эти открытки потом не вернули: их присвоил какой-либо чин, собирающий раритеты. Протокол обыска, конечно, не составляли, это считалось ненужной формальностью. Всё это время, часа полтора, не было страха — вероятно потому, что Иван не знал о тех истязаниях, которым предстояло подвергнуться каждому, попавшему в лапы сталинской охранки.
Тогда об этом знали очень немногие. Но была какая-то притуплённость мыслей и чувств, какой-то автоматизм… В то же время он чувствовал себя так, как одинокий путник, попавший на зыбкую почву поросшего травой болота, когда каждый неосторожный шаг грозит гибелью.
По лестнице спускались в таком порядке: вертлявый, Логинов, Иван, за ним — второй оперативник. Во дворе их поджидал служебный автомобильчик. Была тишь. Было раннее июньское утро. После двадцатиминутного проезда по пустынным московским улицам автомобильчик свернул в переулок за известным всем москвичам зданием ЧК — ГПУ — НКВД, именовавшимся в просторечье Лубянкой, и въехал в открывшиеся по сигналу большие металлические ворота, выкрашенные белой краской. Впоследствии Иван узнал, что его привезли на Малую Лубянку, 9.
Его ввели в помещение. И началось совсем неожиданное, похожее на дурной сон, полный странных кошмаров. В просторной комнате с белыми стенами и большими зарешеченными окнами находилось четыре человека, включая сопровождающего Ивана «вертлявого». Двое сидели за письменными столами, а третий при появлении Ивана встал и шагнул ему навстречу. Все были в форме, и Иван заметил, что у сидевших в петлицах было по два «кубаря», у «вертлявого» — три, а у шагнувшего к нему — четыре.
С точки зрения Ивана, по своим званиям это была сущая мелочь, но именно с ними ему пришлось иметь дело. Как он позднее узнал, старший по званию был оперуполномоченным по фамилии Смирнов, а «вертлявый» — его помощник, Дроздов. Оба они были молоды, не старше тридцати. Ты знаешь, где находишься?! Мы — советская контрразведка, мы карающий меч революции! Рассказывай, трам-тара-рам, о своей контрреволюционной деятельности! Это какое-то недоразумение, уверен — разберётесь и выпустите».
Нам всё известно о твоих террористических домыслах, о твоей шпионской деятельности. Не зря ты был связан с Крестинским, дружил с врагом народа Барабашем, восхищался Фейхтвангером, Троцкого почитывал, возмущался арестами врагов народа.
Признавайся, нам всё известно. И чем скорее, тем для тебя же лучше! Перечисли всех твоих дружков-приятелей, напиши об их контрреволюционной деятельности и антисоветских взглядах.
Иван продолжал утверждать, что никакой контрреволюционной деятельностью не занимался, что все его друзья и близкие знакомые — советские люди, что если бы он знал о чьих бы то ни было контрреволюционных замыслах, то сам сообщил бы об этом. И вот он стоит на расстоянии шага от стены, а оперативники продолжают заниматься своими делами.
Они уходят и приходят. Иногда появляется какое-нибудь начальствующее лицо с одной-двумя шпалами, смотрит на Ивана пристальным цепким инквизиторским взглядом, изрекает: «Не признаётся, гад!
Ну, деваться ему некуда, признается! Иногда ему казалось, что всё это «понарошку», что всё это — игра с какими-то неизвестными целями. Ведь он же действительно советский.
Так как же ему бороться с советской контрразведкой и во имя чего? Это внутренне раздражало. И в то же время он уже достаточно разобрался в своих «следователях». То неестественно блестящие глаза-фонари и резкие нервные движения, то остекленевший взор и понурый вид Смирнова явно говорили, что он закоренелый, до конца занюханный кокаинист.
От Дроздова почти всегда разило водкой. Умственный уровень обоих — в лучшем случае в пределах семилетки, да и то всё позабыто. И эти растленные недоноски вершат людские судьбы! Что они — безнадёжные кретины, стало уже вполне ясно, но от этого ему было не легче.
С такими выродками он никогда не встречался, не сталкивался. Какой страшный контраст между его наивным, как он тогда понял, видением мира и реальной действительностью! А ведь ему было тридцать три года! В голове возникали какие-то обрывки мыслей. То вспоминалась приведённая Горьким в году, на I съезде писателей, цитата:. То лезла в голову сценка из Мережковского: престарелый селадон Александр I ходит взад-вперёд по покою и повторяет навязчивый мотивчик:.
Мысль напряжённо работала. Он сопоставлял инкриминируемые ему «следователями» «преступные связи» и высказывания — с его беседами с Володей Максимовым и Литвиным [? За последние месяцы о своём знакомстве с Н. Крестинским он говорил только с Литвиновым. Кстати, Крестинского Иван видел в его квартире, в Кремле, всего несколько раз в начале двадцатых годов.
Да и что могло быть общего между пожилым наркомом, старым большевиком, и совсем юным красноармейцем. Знакомство было семейное, семья Ивана когда он был подростком длительное время жила вместе с матерью Крестинского, Анной Семёновной, и его младшей сестрой. Другая сестра была замужем за братом Ивана примерно в двадцатом году они разошлись.
Внутренне Иван был убеждён, что Крестинский никак не может быть врагом народа, но об этом надо было молчать. О Барабаше у него с Литвиновым возник разговор совсем недавно: конечно, он сожалеет об аресте Барабаша чего тоже не следовало делать. О книге Фейхтвангера «Москва — год» и о произведениях Троцкого « год» и « год» он говорил только с Максимовым. Уж не с их ли слов ему предъявляют «обвинения»? Оба они в течение нескольких лет, до года, работали у Ивана в отделе и с обоими сохранилась постоянная близкая связь.
Максимов — бывший троцкист, исключённый за это из комсомола. В году, после убийства Кирова, он был очень взволнован, а затем несколько дней не являлся на работу. Правда, он предъявил бюллетень, но у Ивана тогда же возникла мысль: не вызывали ли его на Лубянку? О чём же Иван с ним говорил? Да, он расценивал «Москву — » как первую ласточку демократизма, как возможность некоторой критики Сталина что было, конечно, наивным заблуждением , а за Троцким, при всей его политической одиозности, признавали несомненную талантливость [его] публицистических произведений.
Он также два дня не являлся на работу, а так как Иван жил с ним в одном доме, то он решил навестить его, узнать, что с ним. Но на неоднократные звонки никто не отозвался, чем Иван был очень обеспокоен Литвин [? На третий день Литвин появился и объяснил своё отсутствие тем, что его сшибла машина, у него был лёгкий шок и его отвезли на «скорой» в больницу.
Впрочем, эта мысль не укоренилась, и при других обстоятельствах Иван об этом не вспомнил бы. День подходил к вечеру, к концу, а Иван всё стоял у стены.
Тому, кто не испытал такой «стойки», трудно поверить, что стояние на одном месте в течение многих часов, после бессонной ночи, без еды и питья, превращается в подлинную пытку. Ноги начинают отекать, икры сводит, в голове начинает мутиться. Хочется лечь на пол, расслабить все мускулы, дать телу отдых.
Но когда он пытался придвинуться и прислониться к спасительной стенке, то сразу же — тычок кулаками или удар ремнём с металлической пряжкой и грозный окрик «Стоять смирно! И через каждые полчаса: «Будешь писать, гад?! Садись, пиши! Необходима была передышка, и Иван обратился к Дроздову: «Дайте бумагу», — и сел писать. Писал не спеша, делал вид, что обдумывает, растягивал возможность посидеть подольше. Перечислил с десяток близких знакомых и друзей, о которых, по его соображениям, не могли не знать «следователи».
В своих отзывах о всех, кроме Максимова и Литвина, писал примерно одно и то же, то есть что знает такого-то как честного советского человека, как оно и было в действительности. Когда дошёл до Максимова и Литвина, опять настойчиво вернулась мысль: ведь материал на него давали эти люди, эти двое — их язык, факты из бесед с ними! Как ни трудно и тяжело было в это поверить, но почти наверняка было так!
Решил попытаться сделать проверку, бросить псам-следователям кость: ухватятся они за неё? О Максимове написал, что он бывший троцкист, о Литвине — что у него отец бывший лесопромышленник. И в обоих случаях обошёл молчанием вопрос о «Советской платформе». Он и в самом деле разорвал листки и швырнул обрывки в корзинку. Сам враг народа, и все твои… «советские люди» — контрики, петля по ним давно уже плачет! Но при этом он не заинтересовался ни Максимовым, ни Литвиным.
То, что этот ход увенчался успехом, принёс Ивану некоторое удовлетворение, хотя он понимал, что это ничего ему не даст. Да и если бы не было у него этих сексотов, нашлись бы другие. За окном давно рассвело. Пошли вторые сутки пребывания Ивана на Лубянке.
Накал нарастал. Стойка под окрики «Думай! Пиши, на кого покушался! Били кулаками, ремнями с пряжками, появлялись [появились? Наряду с беспощадной вонючею бранью, впервые от этих подонков Иван услышал знаменитую формулу Маркса «Бытие определяет сознание» в хулиганской интерпретации: «Битиё определяет сознание». Сами они наверно только слыхали о Марксе, но их начальники сознательно по-фашистски изуродовали эту формулу и пустили в обращение потом Иван не раз слыхал её от этих мерзавцев.
Спрашивали Ивана и о жене. По паспорту значилось, что они в разводе. Работал в Мурманске, Архангельске, Владивостоке. В году был арестован, два года просидел в тюрьме, потом был сослан в Туруханский край, где работал в очень тяжёлый условиях и умер в году от туберкулёза лёгких. Теперь Иван отвечал, что они уже давно чужие друг другу, около года как развелись, у них нет ни общих интересов, ни общего круга знакомых. Характерно, что родственниками, кроме жён, как правило, не интересовались.
Очевидно, начальство понимало, что в этом нет надобности, так как все, кто чем-либо отличался от общего уровня, сами неизбежно попадут в сферу «деятельности» НКВД, со всеми вытекающими отсюда последствиями. А следователи-антропоиды всё продолжали требовать: «Пиши! Пиши о твоих антисоветских настроениях, о твоей террористической и шпионской деятельности! Стал писать о том, что никаких антисоветских настроений у него никогда не было, что террористической и шпионской деятельностью он никогда не занимался.
Написал также и о том, что считает неправильной политику массовых репрессий. Аргументировал тем, что хотя бы в одном только доме, где он живёт, из шестидесяти квартир мало осталось таких, в которых за последний год не было бы произведено арестов. Арестовывали людей, которых он знал не один год и в политической честности которых не мог сомневаться. Писал и том, что считает ошибкой проведение сплошной коллективизации в один-два года.
Такая коллективизация не может принести необходимого экономического эффекта. Она стоила слишком больших людских жертв и вызвала массовое бегство крестьян, особенно молодёжи, из деревни. Этой записки Смирнов не порвал, конечно; как стало ясно потом, писать обо всём этом ни в коем случае не следовало. Но в эти часы у Ивана было буквально какое-то внутреннее раздвоение. Он понимал, что аппарат НКВД действует от имени и с согласия главы государства — Сталина, в которого он ещё в какой-то мере верил.
И ему казалось, что, как коммунист, он должен отстаивать свои взгляды. Но в то же время он всё больше понимал — хотя и трудно было это понять, — что эти люди — подлинные враги народа.
Получался какой-то заколдованный круг. Трудно расставаться со своими иллюзиями. Не до того было в его положении, но ему всё время вспоминался «Остров пушистых котов» из «Гаргантюа и Пантагрюэля». Путника, случайно на свою беду попавшего на этот остров, хватали и волокли в застенок. Его, ни о чём не подозревавшего, судил сам «эрцгерцог пушистых котов» и обвинял его во всех мыслимых и немыслимых преступлениях.
А судебный синклит, с десяток пушистых котов, при каждой сентенции эрцгерцога возглашал согласизм [так в машинописи] хором: «Именно так! Именно так! Начались третьи сутки этого закованного [? Иван уже перестал вытирать кровь, капавшую из носа и рассечённой щеки. Ему обещали, всерьёз, что если он не признается, ему отобьют почки и превратят его в котлету.
Он решил так: лучше взять на себя всё что угодно, но не погибнуть от побоев и не превратиться в калеку. Ведь в конце концов должны же разобраться во всей этой ахинее. А сейчас главное выжить! Опять попросил бумагу, стал писать, что, имея оружие, решил ликвидировать Молотова или Кагановича. Стрелять рассчитывал с Красной площади при очередной ноябрьской демонстрации.
Понимал, что таким показанием подписывает себе приговор. Могут, конечно, разобраться, что это сплошная фантазия, он же не снайпер, в стрельбе. Но могут в спешке и к стенке поставить, не такую мелкую сошку преспокойно на тот свет отправляли. Но другого выхода он не видел. Есть у человека такой предел, когда одна простая бесконечная физическая усталость доводит его до полного равнодушия к смерти.
Помнил Иван такой случай. В году он приехал на станцию Поныры и оттуда пошёл в деревню Дросково, к своей сестре. Прошёл шестьдесят километров, шёл с раннего утра до позднего вечера, но оказалось, что за день до этого сестра уехала в Орёл. Отдохнул часа два и пошёл обратно. Шёл всю осеннюю ночь и к полудню был опять в Понырах. В первом же товарном составе пристроился на узкой металлической лестничке, закреплённой к торцу [лучше «в торце»?
Бессонная ночь и огромный путь, пройденный за полтора суток, сказались так, что сидя на неудобной опоре, как кура на насесте, он стал дремать.
Такие же «пассажиры», пристроившиеся на лестнице выше и ниже него, видя, как он клюёт носом, осторожно толкали его кулаком: «Не спи, братишка, упадёшь! Но потребность в отдыхе была такая, что инстинкт самосохранения уже не действовал: он продолжал дремать и только чудом часа через три благополучно добрался до Орла.
Антропоиды были явно довольны его «признаниями», но последовал ряд вопросов: с кем ты был связан, кто давал задания, кто тебе помогал? Но Иван твёрдо стоял на своём: своими намерениями ни с кем не делился — считал, что в этом вопросе никому нельзя доверять. Ведь оружие у меня было». Что же ты молчишь о своей шпионской деятельности? Ведь нам всё известно! Учти, запирательство не в твою пользу! Всё признаешь! Но бить больше не стали. Оставили в покое. Часа два-три Иван дремал, сидя на стуле.
В какой-то мере отдохнул, внутренне собрался к дальнейшему. Очнулся от окрика: «Приготовиться к очной ставке! Иван не успел ничего сообразить, как в комнату ввели Лениуса. Они не виделись около месяца, и это был уже другой Лениус — бледный, посеревший и постаревший. Это была первая очная ставка в жизни Ивана. По-видимому, при этом соблюдалась обычная процедура. Такой же вопрос к Ивану.
Затем их обоих спрашивают: «Нет ли у вас между собой каких-либо личных счётов? Какие у вас взаимоотношения? И Лениус очень глухим голосом рассказывает, что сам он был два года назад завербован одной иностранной разведкой, а год тому назад привлёк к шпионажу и Ивана. Удивления Иван не почувствовал.
Ему было ясно, что получить любые показания от Лениуса не стоило большого труда. Но вряд ли его пришлось бить. Достаточно было лишить его морфия, без которого он не мог жить.
Лениус молчал, насупившись. Здесь Иван почувствовал, что инициативу надо брать сейчас же на себя. Эта его инициатива явно вызвала недоумение. Смирнов и Дроздов переглянулись. Но любопытство взяло верх, и Смирнов сказал: «Рассказывайте». В ноябре я дополнил эти сведения данными о технической вооружённости этих заводов, о количестве и производительности Леспрома. В феврале этого года я сообщил аналогичные данные о фанерных заводах и спичечных фабриках. Он не сомневался, что никакого представления об этом источнике «шпионских» сведений [эти «следователи»] не имеют.
И здесь Иван заметил, что в глазах у Лениуса мелькнула искорка юмора. Значит, он понял этот ход! Таким «материалом» ведущие следствие кретины были явно довольны. Не следует думать, что эти «следователи» были уж совсем безнадёжными олухами.
Их несомненно предупреждало начальство, что нельзя принимать на веру и протоколировать любые самообвинения. Но они, конечно, рассчитывали на то, что Иван и Лениус были полностью сломлены и не осмелятся подсунуть им явную липу. Им дали подписать их показания, и на этом очная ставка была закончена. Мысль о том, что должны в конце концов разобраться и освободить, приходила всё реже и реже. Петля затягивалась. После этого Ивана отвели во внутреннюю тюрьму и втолкнули в «бокс», клетушку размером один на два метра, единственной «мебелью» которой был цементный пол.
Дали поесть: кружку горячего чаю, кусочек сахара, кусок хлеба, миску чёрной чечевичной похлёбки ох какой вкусной она показалась! И все тревоги и тяжёлые мысли прошли. Растянувшись на цементном полу и подложив руку под голову, он погрузился в глубокий сон. Многое в истории человеческой повторяется. Там пытали, жгли на кострах еретиков, ведуний, колдунов. Здесь с такими же основаниями расстреливали и гноили в тюрьмах и лагерях «врагов народа». Интересно проследить разительные аналогии в методах инквизиции, озарявшей светом своих страшных костров Европу с XI по XVI столетия, то есть целых полтысячи лет, и в методах сталинской охранки, уничтожившей многие миллионы людей во второй четверти XX века.
Для этого достаточно привести несколько цитат из 1-го тома «Истории инквизиции», глава о судопроизводстве:. Испытанным агентам, проникшим в камеру заключённого, было приказано вести его от признания к признанию, пока они не получат достаточно материала для его обвинения так, чтобы он этого не заметил». Кольвери [? Колли постигла та же участь — И. Ни один обвиняемый не мог ускользнуть, когда судья уже заранее решил осудить его».
Мотивы разные, а методы — одни и те же! Комментарии, как говорится, излишни. Хочется привести ещё одно свидетельство, но на этот раз из русской истории и в совершенно другом плане — страшные события года.
Был третий стрелецкий бунт, заставивший Петра срочно вернуться из-за границы и самому принять участие в сыске. С 30 сентября по 21 октября, в течение восьми дней [? Сыск был нешуточный, сам Пётр отрубил [головы] пяти стрельцам, а его любимец Алексашка Меньшиков хвалился, что обезглавил 20 человек.
В своих записках современник и очевидец, думный дворянин Желябужский сообщает: «А у пущих воров и заводчиков ломаны руки и ноги колёсами, и те колёса воткнуты были на Красной площади на колья, и те стрельцы, за их воровство, ломаны живые, положены были на те колёса, и живы были на тех колёсах не много не сутки, и на тех колёсах стонали и охали, и то по указу великого государя один из них застрелен из фузеи, а застрелил его преображенский сержант Александр Меньшиков.
Соловьёва, Москва, год. Характерно вот что: стрельцы действительно «своровали», задумали убить Петра, а на престол возвести царевну Софью. Но при допросах они в своём воровстве далеко не всегда сознавались, особенно хранили молчание о письмах, полученных от Софьи. Борьба за «правое дело», за старую Русь против нововведений Петра делала их необычайно стойкими, прямо железными.
Богословский приводит многочисленные допросы стрельцов по этому бунту и приходит к выводу о необычайной стойкости матёрых стрельцов. Даже с третьей пытки огнём, когда им поджаривали пятки, они продолжали молчать, «клепали» лишь молодые стрельцы, а особенно — стрелецкие жёнки. Но нужно иметь в виду, что в то время, почти триста лет тому назад, люди были другие: несравненно выносливее физически и твёрже в нравственном отношении. Но, пожалуй, ни в одной стране, кроме Китая, не существовало дикой системы круговой поруки, ответственности близких родных за преступления, совершённые одним из них.
В Китае в царствование Цинь Ши Хуанди, в III веке до нашей эры, особо серьёзные преступления карались казнью не только самого виновного, но и всех его родственников в трёх поколениях. Это напоминает наших «ЧСИРов» — они, в первую очередь жёны, а иногда и дети, без всякого следствия и суда направлялись в тюрьмы, а затем в лагеря.
Так, с годов и до года в тюрьмах и лагерях просидели жёны и дети Якира, Уборевича, Блюхера, Бухарина, тысяч других видных деятелей и бессмысленного количества не столь известных людей.
В большой комнате с грязным цементным полом его обыскали, приказали раздеться, по команде «Открой рот! Посрезали с одежды «метизы» — крючки, кнопки, пряжки; тюремный парикмахер быстро прошёлся по голове машинкой «под ноль», не заботясь нимало о том, что машинка не только стригла, но и дёргала с корнем.
Юрий, фотограф, сделал снимки анфас и в профиль. Взяли оттиски с пальцев, намазав их чёрной мастикой. Привели в баню. В полутьме от цементного пола шла сырая прохлада. За отсутствием горячей воды, окатился поспешно холодной, соблюдая проформу. Дали комплект белья, не полотняного, конечно, а из «солдатской» бязи, — и арестант был оформлен. Облегчало то, что он был не один, вместе и с ним подвергалось [процедурам] ещё десятка два «человеков».
И теперь он уже не испытывал ни омерзения, ни чувства протеста. Как автомат, переходил из одних рук в другие.
И только идя по тюремным задворкам, вдруг ощутил острое жало! Слишком силён был контраст между голубым вольным небом с ноябрьским утренним солнцем и мрачным тюремным двором, вжатым в кирпичные стены, с бельмами окон, непривычно обезображенных «намордниками» из листового железа. Дверь глухо закрылась.
Иван стоял в своём новом жилище. Несмотря на притуплённость всех восприятий после Лубянки, Иван был поражён и даже испуган тем, что увидел. В сумрачном свете из-за «намордников», установленных на зарешеченных окнах к нему потянулись четыре измождённых фигуры в грязных, серых нательных рубахах и таких же кальсонах. Лица их были бледно-землисты, одутловаты, отрешённо-тоскливы.
Казалось, перед ним один из кошмарных гротесков Гойи. Его собственный вид, конечно, тоже не мог внушать доверия, и лицо отнюдь не походило на свежий цветочек, но об этом он не думал. Пошли вопросы: кто он, по какому «делу», что творится на воле? Заметив смущение Ивана, кто-то из них пояснил: «Мы все здесь уже по полгода, а тоже были людьми». В этом каменном тесном мирке площадью 2,5 — 3 квадратных метра ему пришлось просидеть больше года. Кроме всем известной «параши» в камере по проекту — одиночки было три койки.
Отдельные койки [занимали] пожилой и болезненный Гандлер здесь, как и в дальнейшем, узнает по ним своих близких [? В году он был уничтожен в застенках НКВД. В е годы ему [был] посвящён ряд хвалебных статей в нашей прессе, но о его трагической гибели нигде не упоминается. Был человек и исчез. Если во второй половине х годов и в первой половине х в этих случаях ещё применяли идиотскую двурушническую формулу «пал жертвой культа личности», то впоследствии вообще решили обходить этот вопрос молчанием и тем самым вводить в заблуждение тех, кто недостаточно разбирается в нашей истории, а таких абсолютное большинство.
В камеру его привели месяцев пять тому назад.
Обвинялся он в шпионаже, диверсиях, терроризме. Тогда он ещё отвергал все обвинения, был крепким, жгучим брюнетом. Раза два в неделю водили его на допросы и били всё крепче и крепче. Иван застал его уже полуседым и обрюзгшим. Обвинения он подписал и ни на что не надеялся [?
Северий Борисович Гольдберг с год назад приехал из Вены, где вырос, учился и работал в нашем Торгпредстве. Севочка ответил: «Лучше уж быть матёрым шпионом». По природе весёлый, духа он не терял, шутил, смеялся, хотя подчас и сквозь слёзы, и не раз повторял:. Грустил только когда вспоминал о жене и маленькой дочке. Часто декламировал свои любимые стихи из Гейне и Гёте.
Многие из этих стихов Иван помнил наизусть:. Отину было за сорок. Его подвела фамилия. Ведший «следствие» чин оказался весьма прозорливым и сразу решил: «Ты не верти, немецкая морда! Фамилия твоя пишется через два «Т». Это нам точно известно, как и то, что ты — старый немецкий шпион! Но сдался, боя не вынес, подписал всё, что ему диктовали. Жила в нём ещё вера: каждый месяц, когда сие разрешили, писал он Клименту Ефремовичу — Клим Ворошилов, свой брат, из рабочих, разобраться прикажет — какой же я, к чёрту, шпион!
Но время шло, за заявления Отина били; не сразу понял он, что дальше тюремной корзинки они никуда не идут. Иван спал с ним на узкой железной койке. Раз ночью проснулся с ощущением какой-то беды. Отин лежал лицом к стене и по-звериному, как-то глухо то ли стонал, то ли плакал. Так Иван узнал, что по ночам этот рослый и сильный мужчина тяжко плачет о поруганной жизни.
Гандлер, еврей лет пятидесяти, инженер-радист. Старый отец его жил за границей, в Риге. По этой-то «веской» причине он также попал в категорию матёрых шпионов. При допросах ему сломали вставленную [вставную? С трудом принимал он пищу, часами сидел по-турецки на койке, монотонно раскачивал торс и уныло тянул: «Какой же это кошмар! Понаблюдав сквозь волчок [? Замолчать сию же минуту, не то в карцер отправлю! Гандлер был начинён еврейскими поговорками и изречениями, которые он выдавал на жаргоне современном еврейском с примесью древнееврейского и в меру своих сил переводил на русский.
В большинстве случаев тематика их была мрачной, по обстановке; например: «Падает камень на кувшин — горе кувшину» или «Бедняк подобен мертвецу» «Капун хошев лемес» и тому подобное. Начался быт. Каждый день, вопреки логике, Иван ждал, что вот, разберутся, на волю отпустят, но проходили дни и недели и вера эта тускнела. Режим был тяжёлый: без свиданий, без передач, без книг, без прогулок. Камеру всё пополняли.
Число заключённых в ней, одиночке, росло непрерывно: пять, семь, девять, двенадцать! Было душно, одолели клопы. Вереницами ползли они по каменным стенам, лезли из всех щелей, жирели, спать не давали, от клопиных укусов мучил зуд, тело горело.
Когда вызывали коридорного и жаловались, то он, старший сержант, старый тюремный волчище, дыша луком и водкой, грозно кричал: «Вы мне тут сорок бочек арестантов наскажете! Карцера не видали? Я вас успокою! Но всё же иногда временно переводили всех вместе в другую камеру, а в [? Но проходила неделя, и клопы опять появлялись. При попытке немного размяться, в камере или в уборной сделать несколько вольных движений немедленно следовал окрик: «Прекратить!
Вас сюда посадили, ну и сидите! А не то в карцер сейчас же! Мучило бестабачье. Идя на допрос, с грязных оплёванных лестниц жадно хватали окурки — хоть на одну-две затяжки! Давясь едким дымом, курили труху из матрацев. Был один часовой необычный, рослый красивый малый, который наверняка понял, что сидят невинные люди, и иногда, приоткрыв дверь, бросал две-три папиросы, наставляя при этом: «Только молчок, а то меня подведёте».
Как-то раз не курили дней пять. Ранним утром, когда все остальные ещё спали, дал этот человек Ивану три папиросы и коробок спичек. Иван тихонько опять лёг на место, закурил и пустил струйку дыма в лицо Севочке. Я быстро. Придерживаясь мебельных укрытий, Лев Константинович в два огромных, совсем тигриных, прыжка добрался до прихожей.
Там встал во весь рост, взял с полки упрятанный под шарфами пистолет и буркнул: «Замри, Борька. Тебя тоже типа нет». Побежал на кухню, где одним уверенным рывком открыл окно и ловко выкатился на улицу. Завянь уже казалось, будто он на американских горках. Сидит, виртуально вцепившись в поручни кресла-кабинки, вполне натурально чувствует, как от перепадов высоты и генеральской прыти захватывает дух.
Немного затошнило. Завянь понадеялся, что это тоже виртуальное впечатление, навеянное страхом и скоростью передвижений: Лев Константинович, на мягких тигриных лапах, скакал к забору, разделявшему его участок с нежилым соседским. Попутно, скорее, по образовавшейся привычке, с Борисом разговаривал:. Генерал пружинисто приземлился между смородиновых кустов, согнулся и побежал к воротам через сухие заросли разросшегося чертополоха.
Добрался до заржавелой полоски внутренней щеколды. Просочился на улицу. Березки-то тоненькие, веточки у них прозрачные… Старая высокая елка, Боря, единственное место, откуда мог вестись обстрел по кабинету либо гостиной». Лев Константинович одним прыжком преодолел открытый участок от ворот до зарослей деревьев. Прижался к раскоряченному березовому стволу… осторожно выглянул.
Теперь Завьялов чувствовал себя участником киношного боевика. Переходя от ствола к стволу, то пригибаясь, то распрямляясь, то притворяясь деревом, разведчик шел к намеченной цели — огромному пятну густой разлапистой ели, хорошо заметной в прозрачном осеннем березняке.
До елки оставалось не более семи метров, Потапов распрямился и вышел прямо к лапам, совершенно не таясь. Отпечаток получился четким, словно человек с верхушки приземлялся. Понюхал обломанный конец, пальцем по нему провел. Твое влияние, Бориска, начинает благотворно сказываться — я сегодня еще ни одной папироски не выкурил. А если б выкурил… Беседовали бы мы с тобой уже на Небесах. Так-то вот». Если б я покурить вышел или в огород… Ох, — генерал распрямился, прищурился в березняк, доходящий до автострады, и вздохнул всей грудью.
Но в тот момент от забора полицейская машина отъезжала, и он не решился выстрелить». Киллер же не дурак, Бориска, чтоб при таких свидетелях стрелять». Генерал обошел дерево кругом, подобрал окурок, помял его в руках и выбросил: «Размок совсем, давно лежит, значит — чужой. Знал, на к о г о отправили. Иначе не ушел бы после одного-единственного выстрела и промаха». Ударил первым, чтоб наверняка». Генерал быстро пересек дорогу, дошел до своих ворот и, резко обернувшись, поглядел на лес: просвеченный солнцем березняк мирно покачивал заголившимися ветками.
Почему стрелок вообще решился пальбу открыть? К тебе полицейские приходили, ты уже мог рассказать о том, что Роман пытался выкрасть у тебя мемуары по приказу Ковалева».
Запротоколировали показания. А могло быть и так: стрелок позвонил заказчику и попросил уточнить задачу под изменившиеся обстоятельства — появление полицейских. Коваль приказал стрелять. А теперь… — медленно произнес Потапов, — теперь он будет думать, что я сам захочу его достать.
Без всяких полицейских, лично». Снайпер получил задаток и задание. Не стал звонить заказчику о появлении рядом с объектом полицейских, выстрелил при первой же возможности».
Если б он меня убрал, зашел бы в дом, как в общественную баню». И то — не всякий. Ты думаешь, я случайно на этот гвоздик дважды нажимаю, а?.. Тут сигнализация, Бориска. Моими собственными руками обустроенная. Если дом поставлен на защиту, сюда ни одна зараза не проникнет. Двери разблокированы только если я дома нахожусь». Борис представил, как компания, в полной растерянности, стоит над мертвым генеральским телом и глазом не ведет в сторону забора, через который прыгает убийца.
Иннокентий, Зоя и собака…. Их реально уложили бы одного за другим! Просто на всякий случай, ради перестраховки, вдруг генерал поведал что-то своим гостям о личности заказчика убийства родственников. Вероятно, эта картина была представлена Борисом очень красочно, в подробностях. Лев Константинович утешил:.
Теперь я суку-Коваля первым уработаю. Он выбора мне не оставил. Тут, Боря, кто кого, он от нас уже не отцепится. Умный очень». У него, помимо прочего, свое охранное агентство. Его люди, я уверен, уже на выезде из поселка стоят. Снайпер по голому березняку один пришел, еще, пожалуй, ночью. Но Коваль, Боря, без подстраховки не работает. Я его людей за собой уведу, а наши ребята пусть пока здесь отсидятся».
Борис не знал, что и ответить — Константиныч в этих вопросах шурупит лучше, — генерал решительно шагал через участок к крыльцу. Едва войдя в дом и кивнув гостям «все в порядке, братцы, вылезайте из углов, опасность миновала», генерал на несколько минут сел перед компьютером.
Быстро внес поправки в текст, перенес мемуары на флешку и, показав ее Капустиным и Зое, сказал:. И, возможно, его старший сын Максим Дмитриевич Ковалев.
Так как из Димы уже песок должен сыпаться, все мог замутить его сынок. Они с папашкой — зря наполучавшем ордена — работали в одной структуре и сейчас рука об руку ходят.
Простите, что я вас втянул. Попали вы из-за меня. Причем попали — крепко. Флешка будет храниться в футляре, сделанном из бревна. Бревно — третье снизу в поленнице у бани. Людские головы кивнули, Жюли запрыгала вокруг мужа, затявкала, пытаясь привлечь к себе внимание… Разволновалась отчего-то слишком.
Лев Константинович еще раз кивнул, прося прощение за опасную ситуацию, возникшую из-за его эпистолярных разборок, и пошел к оружейному ящику готовить винтовку с оптикой. Через какое-то время за его спиной возникла Зоя. Замерла, наблюдая за уверенными движениями генеральских рук.
Капустины почему-то отнеслись к оружейной подготовке без внимания и унеслись к компьютеру еще до того, как Лев Константинович винтовку из ящика извлек. Потапов с демонстративной беспечностью чистил винтарь, фальшиво насвистывая, просил Завьялова не лезть под руку с советами и комментариями. Перед мысленным взором Бориса мелькали образы: здания с господствующими крышами, проходы, дворики, какой-то высоченный пандус, решетка ливневой канализации… Огромное прозрачное окно некоего офиса… Сквер.
Мусорные бачки. Остановка общественного транспорта. Номер на заднице уходящего троллейбуса. Семья Капустиных, не извещенная о команде «не лезть под руку», вышла из кабинета шумно: с ликующим повизгиванием и хлопаньем дверью. Увидев генерала, с прищуром целившегося в стену, Капустины слегка опешили. Жюли присела под его ногами и вытянула тощую шейку в сторону винтовки. Глаза до невозможности выпучила. Нам нужно поговорить с Львом Константиновичем и Борисом Михайловичем тет-а-тет.
Прошу вас выйти. Миранда, по всей видимости, поняла, что упорствовать здесь бесполезно: коли что, действительно запеленают и вынесут. Позволила носителю уйти самостоятельно. Внутренним приказом циклоп менял носителю черты лица…. Расскажу, никто не поверит! Дмитрия Федоровича Ковалева убивать нельзя. Иннокентий поглядел на собачонку с высоты завьяловского роста, продолжил с нужной ноты: — Если вы помните, визит полицейских прервал наш разговор.
Я собирался вам сказать: Жюли утром прикинула по числам и выяснила, что конкретно в этот день в Москве будут вероятные носители. Но только знаменитые суицидники. В будущем целый фан-клуб любителей жестких впечатлений существует. Фанаты суицидов путешествуют в тела носителей-самоубийц, получают максимально сильные переживания, остаются в них до самой последней секунды… До встречи лица с асфальтом, например.
И прыгают, и плавают, и бьются…. Лев Константинович Потапов знаком с господином Ковалевым, так? А этот самый господин Ковалев имеет доступ в некий дом, где сегодня разыграется трагедия: убийство и самоубийство.
Происшествие получится загадочным и громким, суицидники на этот спектакль валом валят. Для фан-клуба самоубийц путешествие «Марычева-Ковалев» такой же лакомый кусок, как для поклонников лав-стори тур «Завьялов-Карпова». Но в дом, где сегодняшней ночью разыграется трагедия, нам не прорваться. Легче в Голливуд смотаться. Он, Лев Константинович, и так почти покойник! С мельчайшими подробностями, от печки.
За несколько лет до встречи с потенциальным мужем Капустиным у Жюли случился страстный роман с фанатом суицидов. Фанат уговорил богатую сумасбродку посетить знаменитую трагедию «Спектакль, блин, нашли», на этом месте внутренне припечатал Завьялов , Жюли — смоталась.
Запомнила этот кошмар на всю оставшуюся жизнь, по возвращению из путешествия послала экстремала куда подальше прошлого. Но это отступление. Главное в том, что происшествие случилось, если мыслить категориями нынешнего времени, сегодня. В ночь с воскресенья на понедельник.
Сегодня, немногим раньше полуночи, Инна Викторовна Марычева застрелит из папенькиного пистолета своего любовника Максима Дмитриевича, потом сама самоубьется. Сын Коваля — Максим долгие годы был любовником замужней дамы Инны Викторовны.
Сейчас любовь полноценно увядает. На дне рождения батюшки Виктора Ивановича случится решающий разговор: Макс даст окончательную отставку пассии. Пассия его пристрелит, застрелиться сама, Дмитрий Федорович Ковалев, увидев сына мертвым, в тот же час скончается от обширного инфаркта. Уничтоженная вероятность Циклопы Текст. Автор: Оксана Обухова. Читать онлайн. Cкачать файл. Для устройств. Для компьютеров. Отметить прочитанной. Текст Уничтоженная вероятность Циклопы.
Узнать больше. Оплачивая абонемент, я принимаю условия оплаты и её автоматического продления, указанные в оферте. Оплатить Отмена. О книге Отзывы 2 Читать онлайн. Шрифт: Меньше Аа Больше Аа.
Тормошил и будоражил: — Соседка ваша по городской квартире знала только в каком поселке вы живете… Валентин Семенович со мной связался, я его сюда привел… Лев Константинович заколыхался.
Потрясающий пример самообладания, подумал Борис. Снимаю шляпу, Константиныч. Лев Константинович сел в кресло, крепко схватился за подлокотники… Так и застыл.
С вывернутыми назад локтями. Знаете, с кем конфликтовал ваш внук? Мы живем… Мы жили врозь. Но челюсть я вчера Роману свернул. Я отказался. Били-то зачем? Участковый неловко крякнул, поскреб в затылке и буркнул: — Ты это, Валентин Семенович, не того… не туда шагаешь. Лев Константинович человек заслуженный. Генерал невозмутимо кивнул. Там сейчас столько… Валентин Семенович не договорил, досадливо махнул рукой и, толком не попрощавшись, пошел на выход. Вы если что — звоните!
Или наврать: «Ох-ох-ох, какого парня потеряли…» Константиныч, когда внука вспоминал, только маленьким его и представлял. К генералу подбежала собачонка. Лизнула свешенную руку. Бледный Кеша отчетливо выпучил глаза, моргнул: жена совсем в собаку превращается. Остановилась напротив замершего в кресле генерала и негромко выговорила: — Мы все слышали, Лев Константинович. Вашего внука и невестку убили из-за нас?
С этой книгой читают:. Сергей Лукьяненко. Андрей Васильев. Тайные тропы. Серж Винтеркей. Книга Роман Прокофьев. Звездная Кровь — 5.
