Что проповедует иешуа га ноцри, Об истине и власти

Ни тебе, ни народу твоему… пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирной проповедью». Однако Пилата напугали рассуждения Иешуа о власти и свободе человека: волосок жизни «может перерезать лишь тот, кто подвесил» 1, 2. Человек и власть. Она наполнена любовью ко всему живому, и, возможно, потому герой обладает чудесной исцеляющей силой.

Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. Суд Пилата. Иллюстрация Сергея Тюнина. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.

Меня — подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя» — Глава И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне. Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?

Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.

Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!

Но он вырвал его у меня из рук и убежал. Таким образом, апокрифические евангелия важны не только как памятники христианской древности, но и как пособие к изъяснению принадлежностей церковного богослужения, народных верований, произведений искусства.

Никодима отождествляют с тайным учеником Христа, упомянутым в Новом Завете, фарисеем, членом Синедриона, который был крещен апостолами Петром и Иоанном Ин. Он свидетельствует в своих записях, что Иисус был распят в терновом венце на голове, в лентионе около чресел. Над головой помещалась доска с указанием Его вины. Вместе с ним были распяты разбойники Дисмас и Гестас справа и слева соответственно , из которых Дисмас покаялся и уверовал в Бога на кресте.

В католичестве тоже упоминаются имена этих разбойников, но в иной последовательности. Гестас — в наших старинных мистериях — имя разбойника, распятого одесную Иисуса Христа». Судя по тому, что Булгаков поместил Дисмаса справа от Иешуа, он пользовался не католическими источниками и не версией А. Франса, а свидетельством Никодима. Мотив покаяния вытеснен возгласом Дисмаса, отвергающим всякую мысль о возможной перемене его сознания.

Казнь Иешуа поражает отсутствием непременной в подобных случаях толпы, ибо казнь — не только наказание, но и назидание.

О сборище народа, конечно же, говорится в Новом Завете. Роман мастера объясняет это тем, что «солнце сожгло толпу и погнало ее обратно в Ершалаим» с. За цепью легионеров под фиговым деревом «утвердился… единственный зритель , а не участник казни, и сидел на камне с самого начала» с.

Этим «зрителем» был Левий Матвей. Итак, кроме двух цепей римских солдат, окруживших Лысую Гору, Левия Матвея в качестве зрителя, Крысобоя, «сурово» поглядывающего «то на столбы с казнимыми, то на солдат в цепи» с.

Это обстоятельство подчеркивает эзотерический характер момента. В противовес Иисусу, не терявшему на Кресте сознания, Иешуа большей частью находился в забытьи: «Счастливее двух других был Иешуа. В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье, повесив голову в размотавшейся чалме» с. Очнулся он только в тот миг, когда стражник поднес ему губку с водой.

Всякая власть является насилием (с) Иешуа Га-Ноцри

При этом «высокий» с. После злобного выпада Дисмаса Иешуа, верный своей доктрине «справедливости», просит палача напоить и Дисмаса, « стараясь , чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого» с. Неудачная попытка перемены «разбойничьего» голоса на «ласковый» как-то не вяжется с предыдущим описанием Иешуа: словно он пытается играть на кресте некую роль, но интонация его подводит. О том, что повешенным давали воду, Новый Завет не говорит.

Их поили особым напитком, имеющим наркотическое действие, после принятия которого Иисус сразу же умер. В разговоре с Пилатом Афраний говорит, что Иешуа от этого напитка отказался. Похоронен Иешуа тоже своеобразно, вопреки всем иудейским обычаям и свидетельствам о погребении Иисуса Христа.

Волею авторов «апокрифа» место захоронения Иешуа оказалось чрезвычайно далеко от Гроба Господня. Иисуса похоронили здесь же, на Голгофе, где были скальные пещеры, в которые помещали покойников, закрывая вход в пещеру каменной плитой.

Ученики не переносили тело Учителя далеко, а похоронили в пустом гробе пещере , принадлежавшем богатому последователю учения Иисуса Иосифу Аримафейскому, который выпросил у Пилата разрешение на захоронение. Участие Иосифа Аримафейского упоминается всеми евангелистами, а о том, что гроб принадлежал ему, читаем у Матфея: «И, взяв тело, Иосиф обвил его чистою плащаницею и положил его в новом своем гробе, который высек он в скале; и, привалив большой камень к двери гроба, удалился» Мф. Тело Иешуа похоронная команда вывезла за город, взяв с собою и Левия.

Там команда, работая посменно, в течение часа выкопала глубокую яму и в ней похоронила всех трех казненных» с. Вообще в обычаях иудеев было оставлять тела преступников в случае, если у них не оказывалось родственников в долине Хинном Геенне , которая до года до н. Можно было бы предположить, что тело Иешуа отвезли туда, однако Геенна расположена к югу от Иерусалима, а тела булгаковских преступников отправили на север. Поэтому никаких реальных указаний на то, где похоронили разбойников, Булгаков не дает, — топография остается тайной, известной только участникам похоронной процессии и Понтию Пилату.

Остается только северный ориентир. Цепь отрицаний, связанных с рождением, жизнью и смертью Иисуса Христа, в романе Булгакова замкнута: и место рождения Иешуа, и место его последнего приюта отнесены куда-то на север Палестины.

Здесь вспоминается ария, врывающаяся в телефонный разговор «московской части» романа: «Скалы мой приют», которую можно отнести и к посмертному наказанию Пилата, и к погребению Иешуа. Даже если на могиле «философа» происходили какие-либо чудеса, их никто не мог видеть: стражников там не оставили; яму сровняли с землей и засыпали камнями так, чтобы она не выделялась на фоне каменистой пустыни.

Левий, случись ему вернуться сюда, вряд ли разыскал бы могилу учителя, ибо опознавательный знак знал лишь руководивший похоронами Толмай.

Толмай, которого Афраний упоминает в разговоре с прокуратором трижды, судя по имени, еврей.

Значит, руководил похоронами иудей, состоящий на службе у римлян. В этом факте нет ничего странного, но все-таки вызывает недоумение то, что иудей, пусть даже и на службе у римлян, грубо нарушил Закон, запрещающий совершать погребение в субботу и тем более в Пасхальную субботу.

После шести часов вечера строжайше запрещалось хоронить кого бы то ни было.

Ученики Иисуса Христа очень торопились и к нужному часу успели. Иешуа умер во время грозы, которая началась «к концу дня» с. Пока копали могилу, прошло еще немало времени, так что похороны совпали с разгаром праздника и со смертью Иуды. Конечно же, иудей не мог пренебречь Пасхой как, впрочем, сделал это и Иуда, который предпочел празднику свидание с Низой и осквернить себя погребением.

Второе грубейшее нарушение Закона в том, что похоронили Иешуа не по иудейскому обычаю, перепеленав чистой плащаницей, а одели в хитон. Оба отступления от Закона делают похороны Иешуа беззаконными, кощунственными и двусмысленными.

К северу от Иерусалима располагались густонаселенные города вплоть до Самарии, в которой жило много язычников и полуязычников, формально принявших иудаизм, но втайне исповедовавших свою веру. Северный ориентир могилы Иешуа, нетрадиционные похороны, участие в них отступника от веры Толмая могут быть свидетельствами нееврейского характера погребения и лишают его определенной религиозной окраски. Вероятно, это языческое погребение, но не римское: римляне усопших кремировали.

Попытка Левия выкрасть тело с Лысой Горы — тоже негативная аллюзия на Новый Завет, каких мы насчитали уже немало. Дело в том, что, когда Христос воскрес, присутствовавшие при этом стражники сообщили Синедриону о Воскресении, и это обстоятельство повергло священнослужителей в смущение. Было решено подкупить стражу, чтобы о Воскресении не было разговора, и распустить слух о том, что тело выкрали ученики, когда незадачливые охранники спали.

Роман мастера закрепляет веру в попытку кражи, восходящую к версии подкупленных стражников из Нового Завета. Довольно подробно мотив кражи тела описан в книге Н.

Нотовича «Неизвестная жизнь Иисуса Христа», получившей название «Тибетского евангелия» и широко распространенной в начале XX столетия. Она была опубликована вскоре после путешествия Нотовича в году по верхнему течению реки Инд в Гималаях.

По версии Нотовича, Пилат, чрезвычайно опасавшийся Иисуса, приказал после похорон тайно вырыть тело Христа и похоронить в другом месте.

Когда ученики нашли гроб пустым, они поверили в Воскресение. Здесь для нас важно сделанное Пилатом захоронение в «неизвестном месте».

Второй момент, сближающий «Тибетское евангелие» с булгаковским романом, — образованность Иешуа. По Нотовичу, Иисус в четырнадцатилетнем возрасте покинул отчий дом и с караваном купцов добрался до Индии. Там Он изучил разные языки, проповедовал среди индусов и буддистов и вернулся на родину в возрасте 29 лет.

С булгаковским Иешуа героя «Тибетского евангелия» сближает возраст по Булгакову Иешуа — человек «лет двадцати семи» с. Конечно же, Иисус Нового Завета не мог отрицать, что у Него есть дом в Назарете, где живут многочисленные родственники, да и путешествовал Он всего лишь три года. Иисус из книги Нотовича не видел своих родных с четырнадцати лет, постоянно перемещаясь из города в город, из страны в страну. Иешуа не называет себя философом, но Понтий Пилат определяет его именно так и даже спрашивает, из каких греческих книг он почерпнул свои воззрения.

На мысль о греческих первоисточниках знаний Иешуа прокуратора натолкнуло рассуждение о том, что все люди добры от рождения. Философская концепция Иешуа о том, что «злых людей не бывает», противостоит знанию иудеев об онтологическом зле. Ветхий Завет, считая человеческую природу падшей в результате первородного греха, настаивает на четком разделении между добром, идущим от Бога, и злом, идущим от сатаны. Добро может быть понятно только как мера вещей в Боге, и ни одно побуждение, ни одно действие не есть благо, если его критерием не является Бог и оно не согласуется с Законом.

В противоположность этому Иешуа настаивает на том, что от рождения нет злых людей, добро присуще человеку как данность, и только внешние обстоятельства могут повлиять на человека, сделав его «несчастным», как, например, Крысобоя, но изменить «добрую» природу они не могут. Рассуждая о Крысобое, Иешуа говорит: «С тех пор, как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств » с.

Мастер и Маргарита (Слова Иешуа)

Иешуа отрицает зло как таковое, заменяя это понятие словом несчастье. Человек в этом мире, в таком случае, зависит только от обстоятельств, которые могут быть несчастливыми и привнести в изначально добрую природу такие новые черты, как, скажем, жестокость и черствость. Но их можно «стереть» увещеванием, воспитанием, проповедью: Иешуа считает, что беседа с Крысобоем помогла бы последнему измениться.

Подобное рассуждение отчасти напоминает одно из положений греческой философии о том, что зло есть отсутствие добра, а отсутствие должного поведения — несчастье, произошедшее в результате рокового стечения обстоятельств.

Отсутствие зла как монотеистического метафизического начала в данном контексте снимает вопрос о сатане — носителе космического зла, возникшего в результате свободного выбора сотворенных ангелов, — и о его борьбе за индивидуальную человеческую душу.

В силу вступает не свободный выбор человека между добром в Боге и злом в сатане , а игра случая. Позиция Иешуа уязвима: «добрые люди», изуродовавшие Крысобоя, сделали отнюдь не доброе дело, и «несчастный» Крысобой о своей природной доброте как будто «забыл». Отвергая онтологическое существование зла, Иешуа, бесспорно, отвергает сатану в качестве носителя такового. Его рассуждение имеет продолжение в диалоге Воланда и Левия на крыше Пашкова дома.

Воланд, являя собой воплощенное зло, насмехается над Левием, который, будучи прямым последователем Иешуа, отрицает наличие зла и в то же время прекрасно знает о том, что оно есть, и даже общается с сатаной. Сравнивая зло с тенью, падающей от предмета, Воланд спрашивает у Левия: «…что бы делало твое добро, если бы не существовало зла? О том, что именно считает добром ученик Иешуа, мы будем говорить в посвященной ему главе, но понимает он добро весьма своеобразно.

Из рассуждений Воланда ясно, что добро он считает первичным — ведь «тень от шпаги» не может возникнуть без самой шпаги. Но в таком случае ясно, что и «добро» Иешуа, да и сам Иешуа — тени от Иисуса Христа, ведь Иешуа возник только потому, что «списан» с Иисуса и является Его копией и — одновременно — негативом. Иешуа проповедует добро как сущностную категорию, данную изначально всем людям. Но почему-то под определение «добрый» попадают чрезвычайно непривлекательные люди — противопоставлений им в романе мастера нет.

Мрачный фанатик и потенциальный убийца из лучших побуждений! Левий, «жестокий», эгоцентричный, закрытый для людей Пилат, коварный и хитрый Афраний, чудовищный Крысобой, корыстный доносчик Иуда — все они делают чрезвычайно дурные дела, даже если их побуждения сами по себе хороши. Пилат защищает кесаря и закон и стоит на страже порядка; Крысобой отличился как смелый воин и расправляется с разбойниками и мятежниками; Иуда служит Синедриону и тоже ратует за порядок: побуждения у всех благие, а вот действия предосудительные.

Надо сказать, что надежды Иешуа на силу воспитания и нравоучений развенчаны примером Иуды: беседа с «философом» нисколько не изменила сребролюбивого доносчика, смерть Иешуа даже тенью не легла на него и не омрачила радостного возбуждения от предвкушения свидания с такой же, как и он сам, провокаторшей Низой и от получения денег за хорошо выполненную работу.

Христа можно считать антагонистом Иешуа и в вопросе добра и зла. Вся мера добра, по Его словам, только в Боге. Люди могут быть злыми и добрыми, и это определяется по их поступкам: «Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы, а поступающий по правде идет к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны» Ин.

Особо стоит вопрос о соседстве «истины» со «справедливостью». Если Иешуа говорит о переходе человечества в Царствие Божие, вопрос о государственной власти отпадает сам собой и для чего тогда рассуждать о власти кесаря — непонятно. Если же речь идет об утопических временах, о коммунизме или анархизме?

Булгаковский Пилат неспроста интересуется, что именно понимает Иешуа под «истиной», ибо это философская категория, тогда как «справедливость» — понятие социального характера. Ответ он получает вполне материалистический: истина оказывается относительной, в данный момент истинно то, что у прокуратора болит голова.

Почти по Марксу. Полностью свою позицию Иешуа объяснил, пересказав прокуратору то, что говорил в доме Иуды: «В числе прочего я говорил… что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» с. О Царствии Божием — ни слова. Значит, время безвластия наступит на земле. Но перед этим Иешуа ясно сказал, что «храм старой веры» заменится «новым храмом истины», т.

Иешуа — пророк грядущего утопического коммунизма. Он принимает смерть за свои убеждения и прощает Пилата. И хотя его смерть вовсе не добровольна, она принята за идеалы, к которым свойственно возвращаться человечеству и которые уже победили в той стране, в которой родился мастер, в стране, еще не достигшей идеала безвластия, но находящейся на пути к нему, а оттого создавшей самую страшную по своей изощренной лживости власть.

Читательские симпатии вызывает простодушие и благодушие Иешуа, хотя его «царство истины» и «добро» весьма сомнительны. Читателю нравятся диссиденты, читатель всегда не доволен властью.

Но проповедь Иешуа вовсе не миролюбива, она идеологична — это очевидно. Синедрион почувствовал антиклерикальную направленность речей «философа»: ведь он, хотя и не призывал немедленно разрушить храм, говорил, что рано или поздно старая вера рухнет. Каифа заявил прокуратору: «Ты хотел его выпустить затем, чтобы он смутил народ, над верою надругался и подвел народ под римские мечи!

Страх Каифы понятен. Понятно, что противник первосвященника Пилат с удовольствием поступил бы наперекор желанию Каифы, но и он понимает, насколько опасен Иешуа не только для Иудеи, но и для Рима. Рассказывая на базаре, что власть не есть неизбежность, Иешуа явно способен поторопить наступление благословенных времен и стать идейным зачинщиком бунта во имя грядущего коммунизма, или политической анархии, или просто против власти — ради немедленного осуществления «справедливости».

Надо сказать, что Каифа не напрасно опасается возможной смуты: единственный ученик Иешуа готов мстить с ножом в руке. Как видим, проповедь Иешуа не внесла мира в его мрачную душу.

Левий обвинил Бога в несправедливости, но в чем же ее видел Иешуа?