Лермонтов поэт и гражданин
П о э т Не мудрено того добить, Кого уж добивать не надо. Многообразные оттенки этого чувства мы находим в его стихотворениях. Разумеется, трагичность судьбы талантливого человека с большой силой отображена в стихотворении «Смерть Поэта», но не следует забывать, что это произведение посвящено судьбе конкретной личности. Ложь, вздор и сплетни. Так как автор воспроизводит эмоциональный разговор, значительную роль играет интонация.
Это подрывало и без того слабое здоровье поэта. Хоронили поэта на Новодевичьем кладбище Санкт-Петербурга. В день похорон был очень сильный мороз, но проститься с поэтом пришли тысячи человек, в большинстве — молодёжь. К гражданской поэзии можно отнести множество произведений поэтов и до Некрасова. Один их ярчайших примеров - стихотворение Гавриила Романовича Державина "Властителям и судиям". Со времени рождения этого стихотворения прошло более двух веков. Вот уже и й век на дворе, а для России актуальность мыслей, высказанных в этом стихотворении Поэтом, не только не канула в прошлом, но, приобретя новые одеяния, взывает к власти с не меньшей силой, чем в прошлые века.
Власти всё так же, не смотря на происходящие в стране потрясения, остаются глухи к голосу поэтов-граждан, поэтов, составляющих совесть народа. Как и во времена Державина и много-много ранее , так и ныне у власти "Покрыты мздою очеса: Злодействы землю потрясают, Неправда зыблет небеса.
Здесь большой простор и для тематики, и для поэтического накала. Некрасовская поэзия тем и характерна, что она в значительной мере сконцентрировала в себе то и другое.
Но время неумолимо течёт, рождаются новые и новые имена, новые и новые поэтические произведения. Не уходит ли время гражданской позиции в поэзии? Гражданская позиция в поэзии, диктуется мировоззрением поэта, его отношением к окружающей действительности, тем, что он считает главенствующим в жизни. Если беды народа остро отдаются на сердце поэта, в его душе, то и содержание его творчества наполняется соответствующим образом.
Поэт возмущается и порой бунтует против порядков в государстве, приносящих народу беды. А поскольку порядки в государстве устанавливает власть, то поэт попадает в неугодные, против него ополчается цензура, а порою применяются и прямые репрессии. Так какова же она сегодня — гражданская поэзия? Захожу на Стихи. Однако, рубрики "Гражданская поэзия" тут не нахожу. Есть правда рубрика "лирика гражданская", но само определение "лирика" в моём представлении может быть лишь частью гражданской поэзии, и далеко не главной.
Понятие "лирика" восходит к древности, когда стихи пели, и потому оно связано с лирой — символом музыки в древности. Но как связать с музыкой вот эти слова авторов не указываю, так как они и без меня очень широко известны : "глаголом жечь сердца людей"? Это всё несомненно — гражданская поэзия, но никак не лирика. На страницах Стихиры вижу немало стихов, в которых авторы оплакивают развал СССР, последовавшие в результате этого беды России. Как пример, приведу отрывок одного из стихотворений а их последовало огромное множество , рождённых реакцией на широко известное высказывание нашего Премьера во время его пребывания в Крыму.
Но вы держитесь, — всё путём, Не упрекайте нас. Как только деньги мы найдём, Накормим вас тот чАс! Ведь, главное, что президент В российский верит РАЙ. Наступит он, — придёт момент, Народ, не унывай! Цифры, приведённые в статье, говорят, что материала у поэтов, остро воспринимающих нынешние беды Родины, бесконечное множество. Ежедневно тут публикуется от до публикаций. Конечно, не все их них являются стихотворениями,- поэтическая дисциплина на сайтах со свободной публикацией сильно хромает, но большая часть всё же — стихи, хотя некоторые из них в эту рубрику вставлены по ошибке.
Стихотворений с явно выраженной гражданской позицией значительно меньше. С предательства нашей страны, С развала Союза Республик, Которому были верны. А может, она начинается С измены всех наших верхов И с места, где совесть кончается У властных продажных дельцов. От стыда б сгорел и бес. В этом самом государстве Кто не трудится, тот ест. Суть его вкратце такова: мы живем в социальном "Чернобыле", а спасателей все нет как нет. Однако, вопреки ожиданиям, у Виталия в стихах гражданской темы я не увидел ни накала горькой печали о страданиях народа, ни разящих обличительных строк к виновникам народных страданий.
Сейчас не понять и врагу. И это теперь, что же было во времена Пушкина? Не я ли слышал сам, в юности моей, от людей передовых и "компетентных", что образ пушкинского Савельича в "Капитанской дочке", раба помещиков Гриневых, упавшего в ноги Пугачеву и просившего его пощадить барчонка, а "для примера и страха ради повесить уж лучше его, старика", - что этот образ не только есть образ раба, но и апофеоз русского рабства! Пушкин любил народ не за одни только страдания его.
За страдания сожалеют, а сожаление так часто идет рядом с презрением. Пушкин любил все, что любил этот народ, чтил все, что тот чтил. Он любил природу русскую до страсти, до умиления, любил деревню русскую. Это был не барин, милостивый и гуманный, жалеющий мужика за его горькую участь, это был человек, сам перевоплощавшийся сердцем своим в простолюдина, в суть его, почти в образ его. Умаление Пушкина как поэта, более исторически, более архаически преданного народу, чем на деле, - ошибочно и не имеет даже смысла, В этих исторических и архаических мотивах звучит такая любовь и такая оценка народа, которая принадлежит народу вековечно, всегда, и теперь и в будущем, а не в одном только каком-нибудь давнопрошедшем историческом народе.
Народ наш любит свою историю главное за то, что в ней встречает незыблемою ту же самую святыню, в которую сохранил он свою веру и теперь, несмотря на все страдания и мытарства свои. Начиная с величавой, огромной фигуры летописца в "Борисе Годунове", до изображения спутников Пугачева, - все это у Пушкина - народ в его глубочайших проявлениях, и все это понятно народу, как собственная суть его. Да это ли одно? Русский дух разлит в творениях Пушкина, русская жилка бьется везде.
В великих, неподражаемых, несравненных песнях будто бы западных славян, но которые суть явно порождение русского великого духа, вылилось все воззрение русского на братьев славян, вылилось все сердце русское, объявилось все мировоззрение народа, сохраняющееся и доселе в его песнях, былинах, преданиях, сказаниях, высказалось все, что любит и чтит народ, выразились его идеалы героев, царей, народных защитников и печальников, образы мужества, смирения, любви и жертвы.
А такие прелестные шутки Пушкина, как, например, болтовня двух пьяных мужиков, или Сказание о медведе, у которого убили медведицу, - это уже что-то любовное, что-то милое и умиленное в его созерцании народа. Если б Пушкин прожил дольше, то оставил бы нам такие художественные сокровища для понимания народного, которые, влиянием своим, наверно бы сократили времена и сроки перехода всей интеллигенции нашей, столь возвышающейся и до сих пор над народом в гордости своего европеизма, - к народной правде.
Вот это-то поклонение перед правдой народа вижу я отчасти увы, может быть, один я из всех его почитателей - и в Некрасове, в сильнейших произведениях его, Мне дорого, очень дорого, что он "печальник народного горя" и что он так много и страстно говорил о горе народном, но еще дороже для меня в нем то, что в великие, мучительные и восторженные моменты своей жизни он, несмотря на все противоположные влияния и даже на собственные убеждения свои, преклонялся перед народной правдой всем существом своим, о чем и засвидетельствовал в своих лучших созданиях.
Вот в этом-то смысле я и поставил его как пришедшего после Пушкина и Лермонтова с тем же самым отчасти новым словом, как и те потому что "слово" Пушкина до сих пор еще для нас новое слово. Да и не только новое, а еще и неузнанное, неразобранное, за самый старый хлам считающееся. Прежде чем перейду к Некрасову, скажу два слова и о Лермонтове, чтоб оправдать то, почему я тоже поставил и его как уверовавшего в правду народную. Лермонтов, конечно, был байронист, но по великой своеобразной поэтической силе своей и байронист-то особенный - какой-то насмешливый, капризный и брюзгливый, вечно неверующий даже в собственное свое вдохновение, в свой собственный байронизм.
Но если б он перестал возиться с больною личностью русского интеллигентного человека, мучимого своим европеизмом, то наверно бы кончил тем, что отыскал исход, как и Пушкин, в преклонении перед народной правдой, и на то есть большие и точные указания.
Но смерть опять и тут помешала. В самом деле, во всех стихах своих он мрачен, капризен, хочет говорить правду, но чаще лжет и сам знает об этом и мучается тем, что лжет, но чуть лишь он коснется народа, тут он светел и ясен.
Он любит русского солдата, казака, он чтит народ. И вот он раз пишет бессмертную песню о том, как молодой купец Калашников, убив за бесчестье свое государева опричника Кирибеевича и призванный царем Иваном пред грозные его очи, отвечает ему, что убил он государева слугу Кирибеевича "вольной волею, а не нехотя".
Помните ли вы, господа, "раба Шибанова"? Раб Шибанов был раб князя Курбского, русского эмигранта го столетия, писавшего все к тому же царю Ивану свои оппозиционные и почти ругательные письма из-за границы, где он безопасно приютился.
Написав одно письмо, он призвал раба своего Шибанова и велел ему письмо снести в Москву и отдать царю лично.
Так и сделал раб Шибанов. Да Кремлевской площади он остановил выходившего из собора царя, окруженного своими приспешниками, и подал ему послание своего господина, князя Курбского.
Царь поднял жезл свой с острым наконечником, с размаху вонзил его в ногу Шибанова, оперся на жезл и стал читать послание. Шибанов с проколотой ногою не шевельнулся. А царь, когда стал потом отвечать письмом князю Курбскому, написал.
Это значило, что он сам устыдился раба Шибанова. Этот образ русского "раба", должно быть, поразил душу Лермонтова. Его Калашников говорит царю без укора, без попрека за Кирибеевича, говорит он, зная про верную казнь, его ожидающую, говорит царю "всю правду истинную", что убил его любимца "вольной волею, а не нехотя". Повторяю, остался бы Лермонтов жить, и мы бы имели великого поэта, тоже признавшего правду народную, а может быть, и истинного "печальника горя народного".
Но это имя досталось Некрасову Опять-таки, я не равняю Некрасова с Пушкиным, я не меряю аршином, кто выше, кто ниже, потому что тут не может быть ни сравнения, ни даже вопроса о нем. Пушкин, по обширности и глубине своего русского гения, до сих пор есть как солнце над всем нашим русским интеллигентным мировоззрением. Он великий и непонятый еще предвозвеститель. Некрасов есть лишь малая точка в сравнении с ним, малая планета, но вышедшая из этого же великого солнца. И мимо всех мерок: кто выше, кто ниже, за Некрасовым остается бессмертие, вполне им заслуженное, и я уже сказал почему - за преклонение его перед народной правдой, что происходило в нем не из подражания какого-нибудь, не вполне по сознанию даже, а потребностью, неудержимой силой.
И это тем замечательнее в Некрасове, что он всю жизнь свою был под влиянием людей, хотя и любивших народ, хотя и печалившихся о нем, может быть, весьма искренно, но никогда не признававших в народе правды и всегда ставивших европейское просвещение свое несравненно выше истины духа народного. Не вникнув в русскую душу и не зная, чего ждет и просит она, им часто случалось желать нашему народу, со всею любовью к нему, того, что прямо могло бы послужить к его бедствию.
Не они ли в русском народном движении, за последние два года, не признали почти вовсе той высоты подъема духа народного, которую он, может быть, в первый раз еще выказывает в такой полноте и силе и тем свидетельствует о своем здравом, могучем и неколебимом доселе живом единении в одной и той же великой мысли и почти предузнает сам будущее предназначение свое. И мало того, что не признают правды движения народного, но и считают его почти ретроградством, чем-то свидетельствующим о непроходимой бессознательности, о заматеревшей веками неразвитости народа русского.
Некрасов же, несмотря на замечательный, чрезвычайно сильный ум свой, был лишен, однако, серьезного образования, по крайней мере, образование его было небольшое. Из известных влияний он не не выходил во всю жизнь, да и не имел сил выйти. Но у него была своя, своеобразная сила в душе, не оставлявшая его никогда, - это истинная, страстная, а главное, непосредственная любовь к народу.
Он болел о страданиях его всей душою, но видел в нем не один лишь униженный рабством образ, звериное подобие, но смог силой любви своей постичь почти бессознательно и красоту народную, и силу его, и ум его, и страдальческую кротость его и даже частию уверовать и в будущее предназначение его. О, сознательно Некрасов мог во многом ошибаться. Он мог воскликнуть в недавно напечатанном в первый раз экспромте его, с тревожным укором созерцая освобожденный уже от крепостного состояния народ:.
Великое чутье его сердца подсказало ему скорбь народную, но если б его спросили, "чего же пожелать народу и как это сделать? И, уж конечно, его нельзя винить: политического смысла у нас еще до редкости мало, а Некрасов, повторяю, был всю жизнь под чужими влияниями.
Но сердцем своим, но великим поэтическим вдохновением своим он неудержимо примыкал, в иных великих стихотворениях своих, к самой сути народной. В этом смысле это был народный поэт. Всякий, выходящий из народа, при самом малом даже образовании, поймет уже много у Некрасова. Но лишь при образовании. Вопрос о том, поймет ли Некрасова теперь прямо весь народ русский, - без сомнения, вопрос явно немыслимый.
Что поймет "простой народ" в шедеврах его: "Рыцарь на час", "Тишина", "Русские женщины"? Даже в великом "Власе" его, который может быть понятен народу но не вдохновит нисколько народ, ибо все это поэзия, давно уже вышедшая из непосредственной жизни , народ отличит два-три фальшивые штриха наверно. Что разберет народ в одной из самых могучих и самых зовущих поэм его "На Волге"? Это настоящий дух и тон Байрона. Нет, Некрасов пока еще - лишь поэт русской интеллигенции, с любовью и со страстью говоривший о народе и страданиях его той же русской интеллигенции.
Не говорю в будущем, - в будущем народ отметит Некрасова. Он поймет тогда, что был когда-то такой добрый русский барин, который плакал скорбными слезами о его народном горе и ничего лучше и придумать не мог, как, убегая от своего богатства и от грешных соблазнов барской жизни своей, приходить в очень тяжкие минуты свои к нему, к народу, и в неудержимой любви к нему очищать свое измученное сердце, - ибо любовь к народу у Некрасова была лишь исходом его собственной скорби по себе самом Но прежде чем разъясню, как понимаю я эту "собственную скорбь" дорогого нам усопшего поэта по себе самом, - не могу не обратить внимание на одно характерное и любопытное обстоятельство, обозначившееся почти во всей нашей газетной прессе сейчас после смерти Некрасова, почти во всех статьях, говоривших о нем.
Все газеты, чуть только заговаривали о Некрасове, по поводу смерти и похорон его, чуть только начинали определять его значение, как тотчас же и прибавляли, все без изъятия, некоторые соображения о какой-то "практичности" Некрасова, о каких-то недостатках его, пороках даже, о какой-то двойственности в том образе, который он нам оставил о себе. Иные газеты лишь намекали на эту тему чуть-чуть, в каких-нибудь двух строках, но важно то, что все-таки намекали, видимо по какой-то даже необходимости, которой избежать не могли.
В других же изданиях, говоривших о Некрасове обширнее, выходило и еще страннее, В самом деле: не формулируя обвинений в подробности и как бы избегая того, от глубокой и искренней почтительности к покойному, они все-таки пускались Но формулировать не хотели, а с оправданиями и с оговорками спешили, как будто желая поскорее предупредить кого-то, и, главное, опять-таки, - как будто и не могли никак избежать этого, хотя бы, может быть, и хотели того.
Вообще чрезвычайно любопытный случай, но если вникнуть в него, то и вы, и всякий, кто бы вы ни были, несомненно придете к заключению, чуть лишь размыслите, что случай этот совершенно нормальный, что, заговорив о Некрасове как о поэте, действительно никак нельзя миновать говорить о нем как и о лице, потому что в Некрасове поэт и гражданин - до того связаны, до того оба необъяснимы один без другого и до того взятые вместе объясняют друг друга, что, заговорив о нем как о поэте, вы даже невольно переходите к гражданину и чувствуете, что как бы принуждены и должны это сделать и избежать не можете.
Но что же мы можем сказать и что именно мы видим? Произносится слово "практичность", то есть умение обделывать свои дела, но и только, а затем спешат с оправданиями: "Он-де страдал, он с детства был заеден средой", он вытерпел еще юношей в Петербурге, бесприютным, брошенным, много горя, а следственно, и сделался "практичным" то есть как будто и не мог уж не сделаться. Другие идут даже дальше и намекают, что без этой-то ведь "практичности" Некрасов, пожалуй, и не совершил бы столь явно полезных дел на общую пользу, например, совладал с изданием журнала и проч.
Что же, для хороших целей оправдывать, стало быть, дурные средства? И это говоря о Некрасове-то, человеке, который потрясал сердца, вызывал восторг и умиление к доброму и прекрасному стихами своими.
Конечно, все это говорится, чтоб извинить, но, мне кажется, Некрасов не нуждается в таком извинении. В извинениях на подобную тему всегда заключается как бы нечто принизительное, и как бы затемняется и умаляется образ извиняемого чуть не до пошлых размеров.
В самом деле, чуть я начну извинять "двойственность и практичность" лица, то тем как бы и настаиваю, что эта двойственность даже естественна при известных обстоятельствах, чуть не необходима.
А если так, то совершенно приходится примириться с образом человека, который сегодня бьется о плиты родного храма, кается, кричит: "Я упал, я упал". И это в бессмертной красоты стихах, которые он в ту же ночь запишет, а назавтра, чуть пройдет ночь и обсохнут слезы, и опять примется за "практичность", потому-де, что она, мимо всего другого, - и необходима. Да что же тогда будут означать эти стоны и крики, облекшиеся в стихи? Искусство для искусства не более, и даже в самом пошлом его значении, потому что он эти стихи сам похваливает, сам на них любуется, ими совершенно доволен, их печатает, на них рассчитывает: придадут, дескать, блеск изданию, взволнуют молодые сердца.
Но, если все это оправдывать, да не разъяснив, то мы рискуем впасть в большую ошибку и порождаем недоумение, и на вопрос: "Кого вы хороните? Ну, а было ли это так? Нет, во истину это не было так, а хоронили мы воистину "печальника народного горя" и вечного страдальца о себе самом, вечного, неустанного, который никогда не мог успокоить себя, и сам с отвращением и самобичеванием отвергал дешевое примирение.
Нужно выяснить дело, выяснить искренно и беспристрастно, и что выяснится, то принять как оно есть, несмотря ни на какое лицо и ни на какие дальнейшие соображения. Тут надо именно выяснить всю суть по возможности, чтобы как можно точнее добыть из выяснений фигуру покойного, лицо его; так наши сердца требуют, для того чтоб не оставалось у нас о нем ни малейшего такого недоумения, которое невольно чернит память, оставляет нередко и на высоком образе недостойную тень.
Сам я знал "практическую жизнь" покойника мало, а потому приступить к анекдотической части этого дела не могу, но если б и мог, то не хочу, потому что прямо окунусь в то, что сам признаю сплетнею. Ибо я твердо уверен и прежде был уверен , что из всего, что рассказывали про покойного, по крайней мере половина, а может быть и все три четверти, - чистая ложь. Ложь, вздор и сплетни. У такого характерного и замечательного человека, как Некрасов, - не могло не быть врагов.
А то, что действительно было, что в самом деле случалось, - то не могло тоже не быть подчас преувеличено. Но приняв это, все-таки увидим, что нечто все-таки остается. Что же такое? Нечто мрачное, темное и мучительное бесспорно, потому что - что же означают тогда эти стоны, эти крики, эти слезы его, эти признания, что "он упал", эта страстная исповедь перед тенью матери?
Тут самобичевание, тут казнь? Опять-таки в анекдотическую сторону дела вдаваться не буду, но думаю, что суть той мрачной и мучительной половины жизни нашего поэта как бы предсказана им же самим, еще на заре дней его, в одном из самых первоначальных его стихотворений, набросанных, кажется, еще до знакомства с Белинским и потом уж позднее обделанных и получивших ту форму, в которой явились они в печати.
Вот эти стихи:. Огни зажигались вечерние, Выл ветер и дождик мочил, Когда из Полтавской губернии Я в город столичный входил. В руках была палка предлинная, Котомка пустая на ней, На плечах шубенка овчинная, В кармане пятнадцать грошей.
Ни денег, ни званья, ни племени, Мал ростом и с виду смешон, Да сорок лет минуло времени, - В кармане моем миллион. Миллион - вот демон Некрасова! Что ж, он любил так золото, роскошь, наслаждения и, чтобы иметь их, пускался в "практичности"? Нет, скорее это был другого характера демон; это был самый мрачный и унизительный бес. Это был демон гордости, жажды самообеспечения, потребности оградиться от людей твердой стеной и независимо, спокойно смотреть на их злость, на их угрозы.
Я думаю, этот демон присосался еще к сердцу ребенка, ребенка пятнадцати лет, очутившегося на петербургской мостовой, почти бежавшего от отца. Робкая и гордая молодая душа была поражена и уязвлена, покровителей искать не хотела, войти в соглашение с этой чуждой толпою людей не желала.
Не то, чтобы неверие в людей закралось в сердце его так рано, но скорее скептическое и слишком раннее а стало быть, и ошибочное чувство к ним. Пусть они не злы, пусть они не так страшны, как об них говорят наверно думалось ему , но они, все, все-таки слабая и робкая дрянь, а потому и без злости погубят, чуть лишь дойдет до их интереса.
Вот тогда-то и начались, может быть, мечтания Некрасова, может быть, и сложились тогда же на улице стихи: "В кармане моем миллион". Это была жажда мрачного, угрюмого, отъединенного самообеспечения, чтобы уже не зависеть ни от кого. Я думаю, что я не ошибаюсь, я припоминаю кое-что из самого первого моего знакомства с ним.
По крайней мере мне так казалось всю потом жизнь. Но этот демон все же был низкий демон. Такого ли самообеспечения могла жаждать душа Некрасова, эта душа, способная так отзываться на все святое и не покидавшая веры в него. Разве таким самообеспечением ограждают себя столь одаренные души? Такие люди пускаются в путь босы и с пустыми руками, и на сердце их ясно и светло. Самообеспечение их не в золоте. Золото - грубость, насилие, деспотизм! Золото может казаться обеспечением именно той слабой и робкой толпе, которую Некрасов сам презирал.
Неужели картины насилия и потом жажда сластолюбия и разврата могли ужиться в таком сердце, в сердце человека, который сам бы мог воззвать к иному: "Брось все, возьми посох свой и иди за мной". Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви. За то и заплатил страданием, страданием всей жизни своей. В самом деле, мы знаем лишь стихи, но что мы знаем о внутренней борьбе его с своим демоном, борьбе несомненно мучительной и всю жизнь продолжавшейся?
Я и не говорю уже о добрых делах Некрасова: он об них не публиковал, но они несомненно были, люди уже начинают свидетельствовать об гуманности, нежности этой "практичной" души. Г-н Суворин уже публиковал нечто, я уверен, что обнаружится много и еще добрых свидетельств, не может быть иначе.
Нет, я не оправдываю, я только разъясняю и добился того, что могу поставить вопрос, - вопрос окончательный и всеразрешающий. Еще Гамлет дивился на слезы актера, декламировавшего свою роль и плакавшего о какой-то Гекубе: "Что ему Гекуба? Вопрос предстоит прямой: был ли наш Некрасов такой же самый актер, то есть способный искренно заплакать о себе и о той святыне духовной, которой сам лишал себя, излить затем скорбь свою настоящую скорбь!
Красотою стихов и только. Мало того: взглянуть на эту красоту стихов как на "практическую" же вещь, способную доставить прибыль, деньги, славу, и употребить эту вещь в этом смысле?
Или, напротив того, скорбь поэта не проходила и после стихов, не удовлетворялась ими; красота их, сила, в них выраженная, угнетала и мучила его самого, и если, будучи не в силах совладать с своим вечным демоном, с страстями, победившими его на всю жизнь, он и опять падал, то спокойно ли примирялся с своим падением, не возобновлялись ли его стоны и крики еще сильнее в тайные святые минуты покаяния, - повторялись ли, усиливались ли в сердце его с каждым разом так, что сам он, наконец, мог видеть ясно, чего стоит ему его демон и как дорого заплатил он за те блага, которые получил от него.
Одним словом, если он и мог примиряться моментально с демоном своим и даже сам мог пускаться оправдывать "практичность" свою в разговорах с людьми, то оставалось ли такое примирение и успокоение навечно или, напротив, улетало мгновенно из сердца, оставляя по себе еще жгуче боль, стыд и угрызения? Тогда, - если б только можно было решить этот вопрос, - тогда нам что ж бы оставалось?
Оставалось бы только осудить его за то, что, будучи не в силах совладать с соблазнами своими, он не покончил с собой, например, как тот древний печерский многострадалец, который, тоже будучи не в силах совладать с змием страсти, его мучившей, закопал себя по пояс в землю и умер, если не изгнав своего демона, то, уж конечно, победив его.
В таком случае, мы сами, то есть каждый из нас, очутились бы в унизительном и комическом положении, если б осмелились брать на себя роль судей, произносящих такие приговоры.
Тем не менее поэт, который сам написал о себе:. Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан,.
